Большинство городов, в которые мне доводилось влюбляться, мужского рода.
С Москвой не так, Москва - она женщина.

Или даже, скорее, тетка.

Поэтому первые годы я Москву не любила совсем. Не помню, впрочем, своего первого сознательного впечатления, когда приехала покорять столицу в пончо из коврика и с зонтиком. Зонтик мне на прощание сунул папа, у него бывают внезапные художественные озарения. "Выйдешь ты на Арбат с гитарой и в коврике, поставишь рядом с собой раскрытый зонтик - и весь Арбат будет твой", - предрекал он, и было по слову его. Но после были осенне-зимние гастроли, головная боль, хмурые толпы, слякоть под ногами... И мы с Москвой не любили друг друга, но есть такое слово НАДО.

Вот с тетками у меня обычно так и бывает: если и удается произвести друг на друга первое впечатление, за ним могут следовать годы холодного непонимания. Обывательская жизнь кажется мне плоской, и мне не представить, какие в ней могут таиться бездны. И мои художества частенько кажутся "взрослым" (хи-хи, взрослым, как любит над этим подходом смеяться моя мама, а я-то сама кто, тридцать пять уже, тоже мне, молодежь) разновидностью житейской расхлябанности, и им не представить, сколько в нашей жизни работы.

А потом бывает так, что случайно находится точка пересечения. За что-то внезапно начинаешь уважать вот эту женщину на эн лет тебя старше, принимать как есть, с ее цветоводством, с ее сериалами, с голубыми тенями в коробочке - и она принимает твою нелинейность, и можно даже подружиться.

Чаще всего, конечно, такого не происходит. Для этого специальное нужно стечение обстоятельств, иначе от холода в отношениях не избавишься. А с тётей Москвой - получилось. И обстоятельства были.

Получилось так, что мне пришлось задержаться в Москве на неделю: мой концерт перенесли, в Питере особенных дел не было, и я осталась, хотя еще нетвердо знала, чем буду заниматься. На ногах у меня были подцепленные в Приозерске популярные тогда дешевые тапочки: кусок пенки и две резинки, а погода была - +35. В первый же день тапочки у меня на ногах расплавились. Отклеив остатки пенки от ног, я пошла по Москве босиком.

Пока я искала себе новые сандалики, я успела прочувствовать ногами изрядную часть центра и начала испытывать к Москве новую какую-то нежность. Маленькие кривые переулочки, какие-то мосты, виадуки - подробностей я не запоминала, просто знакомилась с городом заново. Просто бродила, без всякой цели, никуда не торопясь, разве что заглядывая в случавшиеся по дороге обувные лавочки. Подходящие сандалики удалось мне купить только накануне концерта, и носила я их после этого восемь лет, пока в Крыму они на мне не развалились. Наверное, таково свойство моих романов с городами: надо купить на новом месте какую-нибудь обувь, как в зачарованном городе Винета сделать любую покупку, чтобы он снова не утонул. Я и начало этому положила в семилетнем возрасте в городе Фергане. Или вот Антверпен - но про Антверпен в другой раз.

При всем при том, в отличие от Питера, Москва - старый город. Пусть от этой старины и мало что осталось, так ведь и я не могу похвастаться многим. Ну, просидели мы сто лет в одной квартире, а осталось только две этажерки да бронзовые кони. Я понимаю стремление все менять, я его дома, в семье, видела, вещи - это память, выкидывая вещь, позволяешь себе забыть что-нибудь невыносимое. Так и столице приходится избавляться от памятных, скажем, домов для блаженного забвения, для перемены судьбы, и тут уж город не будет обращать внимания на людские протесты. Люди - что, придут-уйдут, а город - он всегда. Мне ведь и самой приходилось топить ключи от прошлой жизни.

Москва и лежит на земле по-другому. Она валяется, как ажурная шаль вроде той, что я ношу. Только узор у нее хаотичный, словно мастерица поминутно отвлекалась и забывала, с чего начала. И поэтому дырки у нее расположены неравномерно и подворачиваются под ноги всегда внезапно, зато и хорошо провязанные куски ошарашивают избыточным мастерством. Вот только что, кажется, был прямой и жесткий проспект, строгий и как бы даже накрахмаленый - и вдруг - раз - и садик, переходящий в лесочек. То яблочки на яблонях зреют, а то вдруг березки-осинки, и словно бы уже болотце под ногами, заросли малины, птички поют, хлоп - станция метро.

Москва может быть как тетка на государственной службе. Из тех, что задерганными голосами отвечают по телефону в конторах. Или из тех, что, поджав губы, вбивают каблуки в паркет гулких коридоров. В общем, такая, с которой работать не хочется. И потому я больше люблю ее не на работе. Когда дела сделаны, и можно пойти болтаться по маленьким переулочкам, когда в свободное время заваливаешься к другу на чашечку кофе, и у друга тоже свободное время, когда внезапно проснувшаяся жажда что-нибудь сшить приводит к шьющей подруге, и вы обе самозабвенно роетесь в шкатулочках в поисках такой вот деревянной пуговки.

И сказки в Москве другие. Когда вырастаешь на болотных мороках, с призраком из-за шкафа и под плеск серых свинцовых вод, всегда набегающих по две, глубочайшее впечатление производят расстилающиеся, по рассказам, под Москвой подземелья. Для меня это город секретов и сокровищ, и непременно тут должно быть зарыто богатство старушкино под камнем на площади Пушкина. И уж особенно сильно действуют диггерские сказки на нас, обитателей плоского места, под которым только вода да твердый балтийский щит.

Москва вверх поражает не меньше, чем Москва вниз. За последние два года привыкла я витать где-то на уровне пятого этажа, где начинаются всякие башенки, мансардочки и прочие архитектурные излишества. А здесь до верха лететь долго, аж дух захватывает, имперский монументализм, редкая птица долетит до двадцатого его этажа, а уж дальше-то. "Как здесь празднично!" - говорит мой ребенок, разглядывая одну из центральных помпезных станций метро. И вдруг - наоборот: крыша оказывается у тебя под ногами, начинается от самой земли, словно маленький домик-ресторанчик сказал кому-то "да провалиться мне на этом месте!" - и провалился немедленно, уличенный во лжи.

Последняя сегодняшняя бусинка в московском моем ожерелье: граффити на колоннах завалившегося назад одноэтажного домика возле клуба ОГИ. На одной колонне - реалистичный набросок таракана. Немножко затертый, но до конца не отчищенный. На другой - отпечаток двух разных губ, повыше и пониже; настоящие губки, взяли да и поцеловали колонну, не помадой, а так - ну, может быть, пирожок какой-нибудь грызли одновременно. Мы любим тебя, Москва, вот так-то.