За день я успела выкрасить в оранжевый всякие тряпочки для будущей аськиной юбки, дошить сумочку-гранат, которая вышла такой прекрасной, что не хочется стягивать ей горловину, а, значит, она практически неприменима, а я-то надеялась продать; дорезать маленький кулончик-улитку из мамонтовой кости, но у него улитка смотрит не в ту сторону, в которую принято, прячется за собственной ракушкой; построгать рубанком краснодерёвую доску, из которой я хотела делать чернильный прибор и убедиться, что доска крошится, и лучше бы ее не строгать, а точить, а я не могу уже выносить деревянную пыль, пусть хоть насморк сначала пройдет; а вершиной кривоатива стали гобеленовые штаны, очень странные. Нефиг было шить штаны по чертежу восемнадцатого века, а потом пытаться подогнать их к современным реалиям. Они же тогда штаны толком никому и не показывали, сверху камзол, кафтан, кто там увидит, хорошо ли они сидят.
Ну, хорошо, что вожделенную аськину юбку я сегодня шить не стала. А еще хорошо, что шила я штаны из освежеванного чужого дивана, а не из хорошей зеленой шерсти, которую жаль было бы испортить.
Все эти косяки совершенно меня не напрягли. То ли из-за того, что деньги за выставку на карточку пришли, то ли и правда всех вокруг попустило, но стало как-то легче. Не так легче, как бывает человеку, с которого сняли проклятие и он вдруг видит, как жизнь прекрасна - а как человеку, который пробился через полосу прибоя и лежит на песке. Уже ясно, что выжил, уже не утонет, но сил еще ни на что нет.
Сумочку-гранат, стеснительную улитку, а еще зеленую книжку с дриадой на обложке и что я еще успею сделать, буду показывать в понедельник.
В выходные надо отдыхать, в конце концов.